Протесты 2022. Неопасное насилие

После 24 февраля 22 года я вышла на митинг и применила неопасное насилие в отношении представителя власти. Ну, вот так это назовём. Ну, это так и называется, в тюремных кругах это сокращается до «нападения на сотрудника». Почему я это сделала? Сложно сказать, потому что изначально цели нападать на сотрудника у меня не было. Была цель выразить какое-то своё отчаяние, потому что я помню, как 24 февраля читала новости и у меня просто перед глазами вставали какие-то мои дети, мои внуки, на которых груз моей ответственности. Я не хотела перекладывать [ответственность] на них, я не хотела, чтобы они задавали мне вопросы — что я сделала и что я не сделала, чтобы на эту ситуацию повлиять. Я была в отчаянии. И у меня было просто, ну, эмоционально у меня было два выхода: я либо выйду на площадь, либо я выйду в окно. И я приняла решение, что, наверное, все-таки выйду на площадь.

Стихийно в Москве собираются на Тверской, и я просто знала, что если что-то происходит, надо ехать на Тверскую — там обычно все происходит. Понятно, что были какие-то объявления, но это мне уже подруги скидывали, они в результате не пошли на те протесты. И на самом деле я рада, потому что, возможно, я этого не сделала бы, если бы со мной кто-то был. А мне было очень важно выразить своё несогласие, обозначить как-то свою позицию.

Арест

Меня арестовали сразу, я не убегала, ничего не происходило, я не сопротивлялась. Я прекрасно знала, что это уголовно наказуемо. Более того, тот срок, который мне в результате назначили, совершенно отличался от того срока, на который я, ну, не то, чтоб рассчитывала, но который я представляла себе в голове. То есть, у меня в голове было, что это типа 8 лет. А в результате оказалось меньше двух.

Ну, как это происходит. Меня сначала посадили в общий автозак. Потом зашли в общий автозак и сказали, что, блин, ты ж уголовник… Ну, то есть, мы сейчас «административщиков» ловим, а ты — уголовка, садись в другую машину. Я с комфортом доехала на тойоте какой-то до одного отдела, потом до другого, до временного изолятора. То время я помню плохо, потому что оно слилось в один какой-то бесконечный день, пока меня не привезли в СИЗО. И потом я год провела в СИЗО, и за это время, да, я не видела небо без решётки, потому что дворики для прогулок в СИЗО — крытые. СИЗО вообще считается строгим условием содержания, поэтому там все перекрыто, ходишь с наручниками, с руками за спиной.

Ну, я увидела небо в колонии, и, честно, это, наверное, было — ну, это было такое счастье. Я все те дни, что провела в колонии, я не могла налюбоваться, там ещё просто очень красивая местность. И я прям от природы получила огромное удовольствие. И, в целом, это интересно, как моя психика и психика многих учила освобождать саму себя от заключения.

То есть, вот тебя сажают, тебя наказывают, а ты все равно находишь способ радоваться, получать удовольствие. Ну, то есть, некоторые делают исключения для политзаключенных, но не делают исключения для обычных заключенных, потому что, типа они «за дело».

Ну, в общем, я не считаю, что эти огромные срока для наркопотребительниц уместны. Я не считаю, что огромные срока для женщин, сидящих за самооборону, уместны. И поэтому я старалась как можно больше сопереживать женщинам там. И мне очень запомнился момент: я стояла, ждала отоваровку (внутри колонии есть ларек, и ты два раза в месяц можешь его посетить. Вы всем отрядом там стоите, ждете очередь). И рядом женщины собирали сыроежки, чтобы сделать потом пирог из сыроежек, лаваша и каких-то консервов. И это на самом деле было так — жизнь-то идет, и это твоя жизнь, она не чья-то еще и ее нужно прожить так, чтобы, ну, не на паузу ставить, как-то так.

Насилие, гигиена, сигареты

Ну, меня не пытали, если говорить об этом. Ну, мне сложно оценить. С моей точки зрения, все условия содержания в СИЗО и в колонии — это пытка. Но если говорить о том, подвешивали ли меня за ноги и совали ли мне провод куда-то — нет. Для меня самое тяжелое было (понимаю, что это сейчас звучит глупо), когда не пускают в туалет или не дают пить долго — это тяжело.

Выдают, типа, 10 прокладок на месяц. Для тех, кто не знает, — этого недостаточно. И, более того, могут нерегулярно это делать. В колониях и тюрьмах есть практика, когда девушки работают за сигареты, делая какие-то бытовые вещи за тебя. Но из-за ситуации с гигиеническими наборами некоторым приходится работать за прокладки. То есть, постирать за тебя, постоять за тебя в очереди в медкабинет, что-то еще сделать, заварить кофе. И девушки реально работают за средства гигиены. То есть, помимо основной работы на производстве, помимо того, что в жилой зоне от тебя тоже хрен отстанут, у тебя полчаса свободного времени, и то — там не сядешь, не встанешь.

Да, забавно, но в колониях нельзя сидеть. В дневное время ты не можешь сесть на что-то, что не стул. А стульев нет. Стулья есть только в чайхане — это такой маленький закуток с холодильником и столами. Но там, типа, посадочных мест — 12, а вас в отряде — 60. И пока пройдут старосиды, соточницы, которые выполняют норму, административные должности, типа дневалки, бригадирки и еще кто-то… В общем, пока до тебя очередь дойдет, ты чай не попьешь.

Система взысканий

В тюрьме есть система взысканий, которые потом тебе мешают в случае чего подать на облегчение режима или даже на досрочное освобождение. И да, взыскать могут буквально за что угодно, за непришитую бирку. Все ходят с бирками на груди и если она пришита, то ее не нужно обшивать пластиком, но все обшивают, чтобы не портилась, потому что это просто бумажка. И нужно, чтобы она прошита была именно с четырех сторон. Если она прошита с трех сторон, и это увидит администрация — могут сделать взыскание. Если у тебя косынка, блин (культура косынок в тюрьме должна умереть, потому что, ну, какие, блин, косынки!)…в общем, некрасиво повязана косынка, значит — неопрятный внешний вид. Мне выдали полностью драную юбку, и потом за нее же мне делали замечание, потому что должен быть опрятный внешний вид.

Форма устроена жутко неудобно – эти юбки-карандаши, холодные полушубки на морозную зиму, четыре пары трусов при 12-14 часовой занятости на производстве. Есть байка, что такой набор придумала Терешкова, и ее за это в колониях очень не любят.

Все зеленое. Все ходят в зеленке. На летнее время (это такое осеннее-весеннее) у тебя: две рубашки, один пиджак, юбка, две пары колгот. И ты при себе можешь иметь свои трусы в количестве четырех штук, свои носки в количестве пяти штук, и свои лифчики в количестве двух штук. При этом, стираете вы раз в неделю. Понятно, что все стираются в умывальнике, потому что всем хочется по-человечески жить. Но официально устроено так, что у тебя очень мало одежды. И вот, например, если тебе нужно постирать основную форму зимой. Зимой ты ходишь, например, в свитере. Каждой один свитер положен, из такого легко пропускающего холод материала, из акрила, по-моему. В общем, из какого-то говна сделан. И, получается, если ты хочешь постирать свитер и юбку, или просто свитер — ты не можешь сочетать, ты не можешь, например, в свитере ходить летом, его надо убирать, даже если холодно, нужно получить специальное разрешение на то, чтобы в нём ходить. Если нужно постирать большое количество форм, а это буквально две рубашки, и, допустим, у тебя обе рубашки испачканы, а тебе нужен красивый внешний вид… Так вот, две рубашки испачканы, свитер тоже пора стирать — и ты ходишь зимой в полушубке и халате весь постирочный день. Потому что просто штаны тебе не положены. Не знаю, как в других регионах, но там, где была я, штанов не было, на зиму в том числе. При этом, это севернее Москвы и зима там была, ну такая крепкая.

Избиения. Красное и черное. 

Сотрудники нет. Между собой женщины дрались, иногда драки были неравными, но так, чтобы избивали, нет. Дело в том, что, во-первых, все женские колонии — красные. Мужские колонии делятся на два типа: чёрные и красные. В чёрных главенствуют криминальные авторитеты, то есть, администрация там чисто номинальная. И все живут там по порядкам криминала.
А в красных зонах главенствуют административные порядки. Все женские зоны подчиняются администрации и там тебя изобьют только в том случае, если администрация дала на это добро. Конкретно у нас такое не практиковалось. Я слышала от людей, которые переводились (иногда переводятся из одних колоний в другие, некоторые колонии закрываются), что в некоторых колониях и били, то есть устраивали «темную». Это когда заводят в туалет (единственное место, где нет камер наблюдения) и там избивают. Ну, и как бы — на нет и суда нет.

Мне было противно от сотрудников, противно и жалко их, от того, насколько они инертны, насколько они просто плывут по течению. Никому из них не нравятся их работы, но они уже устроились, надо дотянуть до пенсии. Они, может, с чем-то не согласны, ну, а что поделать. И для меня это было дико и неприятно и при этом мне было их жалко, потому что они не хозяева своей жизни. В отличие, например, от меня, которая может сейчас находится в каких-то неприятных условиях, но хотя бы это было сформировано мной осознанно и мною мотивированно.

Роли

Есть несколько, как бы сказать, промежуточных ролей для заключенных, которые, по сути, работают на администрацию и это официально узаконено. Есть статус бригадира — этот человек заведует в промышленной зоне и является главным в отряде, в бригаде. И есть бухгалтер, ну, я не помню, как это у нас называлось… в общем, есть человек, который заведует тем, какой продукт выходит в конце конвейера. Есть дневальная — назначенные, главные в вопросах отряда в жилой зоне. Они следят за чистотой, порядком (в плане, кошмарят тех, кто не убирается, хранит запрещенку и т. д.), решают конфликты, передают информацию от начальства, составляют списки и докладывают обо всём начальнику отряда (сотруднику администрации короче) Это идет в их характеристику как положительная роль, и администрация к ним относится лояльно. И, например, если дневальная захочет кого-то избить, никто, конечно, к ней претензий не предъявит.

Но, в целом, могу сказать по опыту, что женщины как будто бы больше склонны к психологическому насилию. Возможно, оттого, что у нас изначально воспитывается, что женщине не пристало проявлять открытую агрессию, поэтому много психологического насилия. И вот я, за редким исключением, практически не наблюдала со стороны заключенных физического насилия.

Люди и человечность

Более того, надо сказать, что, несмотря на то, что все жутко злые, жутко усталые, все жутко противные, иногда глаза открывать не хочется, чтоб всех видеть… но, тем не менее, в очень многих людях, даже в самых таких противных, находилось либо сострадание, либо любовь.

…ну, в общем, что-то очень человеческое. И для меня было важно не отделять себя, не думать, что вот мое дело «политически мотивированное» и поэтому я не такая, как они. Они же тоже, как и я, — Россия. И мне потом жить так же вместе с ними, ходить с ними по одной улице. И я хотела их понимать. И, честно говоря, то, что я увидела, скорее, меня не то, чтобы обрадовало, но я как будто бы испытала какое-то умиротворение оттого, что даже в самых худших условиях у большинства людей сохраняются человеческие черты. Ну, по чуть-чуть, по крупицам. Все равно все злые, уставшие, друг на друга гавкают — меньше метра на человека, душ один или душа нет, все еще девочки с длинными волосами — всем хочется помыться каждый день. И поэтому для меня было важным, что в людях находилось человеческое. Несмотря на то, что действительно насилие встречалось, но намного больше негатива я испытывала именно к сотрудникам.

Близкие Люди

Да, я общаюсь сейчас с тремя девочками, они не политические. Они все очень разные, мы все разного возраста. И сейчас они вообще все в разных местах: одна уехала на родину, ее этапировали туда, она не из России; другая получила смягчение режима; третья все еще находится в колонии, у нее, к сожалению, большой срок.

Каждый раз, когда ты приезжаешь на новое место, ты проходишь обряд инициации: тебя сначала не любят, шпыняют, докапываются до любой мелочи, потому что ты не знаешь их внутреннего распорядка. И я это считываю как-то, что людям очень хочется состояния какой-то стабильности, а стабильности в тюрьме быть не может, потому что не ты ответственный за это. Но чтобы злиться на систему — это нужно иметь моральные силы. Или злятся на последствия — на новых заключенных, которых переводят в камеру или которых этапируют и тоже переводят в камеру, которые прибывают в колонию. Вот и мне было очень тяжело расставаться с девочками, с которыми я провела время в СИЗО. И я была безумно рада, когда их привезли. Более того — одну из них привезли, а я не думала, что я с ней еще увижусь. То есть, как-то попрощаться нормально мы не успели, пообщаться, так вот ее привезли буквально за три дня до того, как меня выпустили. И мы успели пообщаться, и она меня провожала. Она тогда еще была на карантине, то есть, не работала. Ее еще пока не запустили в рабочий строй и она смогла меня проводить прям. И последние минуты, последние часы в колонии я провела вместе с ней.

Столыпинский вагон

Тяжелее всего был столыпинский вагон, в котором перевозят. Эти сумасшедшие системы… В общем, меня везли за 2000 километров, чтобы потом вернуть практически обратно.
Столыпинский вагон спроектирован Столыпиным плюс-минус 100 лет назад, и с тех пор ничего не менялось, там нет вентиляции. Более того, в шестиместную банку, то есть, в купе, могут запихнуть до 15 человек. Ну, и два дня вы друг на друге лежите. Вода твоя может закончиться, воду дают только пару раз в день, в туалет водят только пару раз в день. Ну, если нужно чаще — у нас была женщина пожилая, которой нужно было чаще, — иногда удается договариваться, если нормальная смена сотрудников, иногда — нет. Я слышала историю, как женщина из моей же камеры, когда я ехала, к сожалению, описалась. И мне кажется это очень унизительным — так относиться к людям. В столыпинском вагоне трехэтажные полки и решетчатая дверь, и глухие стены без окна. Там еще полки просто голые, железные, без ограничителей, я все время боялась с них скатиться. Я до сих пор иногда, когда засыпаю (а прошло больше года), иногда дергаюсь во сне, потому что мне кажется, что я вот-вот упаду с кровати. И когда меня загнали на самую верхнюю полку, ну, попросили залезть, потому что я самая молодая… А все курят, а я не курю — и весь дым скапливался наверху, и мне кажется, я пару раз отключалась не потому, что я хотела спать, а потому, что не было достаточно кислорода.

В столыпине у нас билась женщина в эпилептическом припадке практически час и ничего нельзя было сделать. У нее не было с собой лекарств, потому что вообще это все как-то ужасно устроено. Очень душно, очень тесно, спать приходится по очереди, потому что вас больше, чем коек. Еду тебе дают в самом СИЗО — сухпаёк на два дня. Есть это невозможно, это, скорее всего, какая-то небольшая баночка консервов и крекеры. Не было воды, но был типа пакетик чая и стакан — и все, больше ничего нет, это тебе на два дня. То есть, ни о каком приеме пищи три раза в день, например, речи не идет. Я хочу уточнить свою позицию — я не считаю, что даже те люди, которые попали в тюрьму за какие-то моральные поступки ужасные, которые я ни в коем случае не одобряю, я не считаю, что их нужно мучить. Потому что сам факт лишения свободы для меня достаточен, ограничение их от других людей достаточно, чтобы я чувствовала наказание справедливым.

“Институт Сербского”

[Институт Сербского — Федеральное государственное бюджетное учреждение. Основное направление деятельности — проведение сложных судебно-психиатрических экспертиз и разработка научных основ судебной психиатрии]

Меня отвезли в «Сербского» на экспертизу, и там меня сначала заставили мыться в ванной в присутствии трех сотрудников. Ну, сотрудниц, но все равно неприятно, когда ты взрослая девочка, а тебе говорят, что тебе нужно намылить. Плюс ко всему еще это был первый этаж, рядом были жилые помещения, жилые дома, в общем, это было супер некомфортно. У меня забрали все вещи до единой, не пропустили с собой никакую еду. Дали одну пижаму, разрешили взять две пары трусов, и еще я отбила свой дневник и карандаш. А, нет, карандаш не отбила, карандаш не разрешили. Просила у медсестры, в ее дневные смены, писала, пока она была на работе. И в Сербского — это было единственное место, где меня прям нагибали, когда я ходила по коридору, потому что у меня же в деле стояло, что я «склонна к нападению на администрацию». И поэтому я «особа, требующая особого контроля», так что меня особо контролировали. Там были очень грязные простыни, как будто у кого-то не было прокладки и кто-то использовал простыню в течение всех месячных. А, ну, пижаму давали одну на две недели, и ты ходишь и воняешь. Вокруг тебя люди, которые, возможно, притворяются, а возможно — реально психически нестабильны. Они кидаются друг на друга.
Там для женщин-заключенных — отдельное помещение, но когда тебя ведут к какому-то врачу, ты проходишь мимо мужских заключенных, и ловишь какие-то социальные замечания. В общем, все это было дико некомфортно, я там выла. Весь месяц был очень тяжелый.

Получается, у меня не было самого следствия. Меня осудили сразу, потому что так было нужно в том числе для меня. И я считаю, что мне в этом плане очень повезло, потому что никакой сделки с совестью не было, при этом дали мне меньше, чем могли бы дать. И потом была апелляция, и вот на апелляции была запрошена психиатрическая экспертиза и меня отправили в Сербского. Подержали там месяц и сказали — идите, душенька, вы вменяема. Блин, как будто бы я это не знала! Ну, да, пришлось пережить некоторый парад унижений. Вообще, вот это право на свою телесность для меня самая больная тема. То есть, я даже не ходила с родителями в баню голышом, ну, в принципе, для меня это дикость. И поэтому вот такая ситуация, когда ты два раза в день присаживаешься перед людьми полностью голой, для меня это было очень травмирующе.
Ну, чтоб типа ничего не спрятала в определенных отверстиях. Тренируем мышцы тазового дна, если хотите спрятать. Я знаю случаи, когда это проверяли сотрудники-мужчины. Но мне некоторым образом везло — меня всегда досматривали женщины, в этом смысле не было нарушений. Но это не сильно помогало — мне все равно было противно.

Работа в тюрьме

Да, я работала… То есть, в СИЗО-то не работаешь, ты как бы под следствием. То есть, тебя в теории могут признать невиновным, поэтому, несмотря на то, что это строгие условия содержания, ты не работаешь. Когда ты приезжаешь в колонию, ты начинаешь работать практически с первого дня. Ну, и, конечно, сначала 10 дней карантин — тебя учат порядкам. А потом тебя выпускают в общую жилую зону, и я, по-моему, на следующий день уже пошла работать. Я мало времени провела в колонии, за это время меня бы не научили быть нормальной швеей. То есть, я бы просто нашила кучу брака и ушла бы. Колония в таком не заинтересована, поэтому я стояла в так называемых «ручникАх». Женские колонии чаще всего швейные — производственные, в моем случае — тоже.

Намеловка, настил (прим. Ред.: основная работа на ручниках) если это зимняя одежда. То есть, кладется синтепон один на другой и накрывается изнанкой или чем-то еще. И чистка — частично это функции, которые должны выполнять швеи, но поскольку тюремно-промышленный комплекс нацелен на получение выгоды, то есть желание сделать всё как можно быстрее и не тормозить швей, если они шьют прям супер быстро. Моя первая зарплата за месяц была 81 рубль. Сколько я работала часов? Девять часов, каждый день. В субботу ты работаешь меньше, ты работаешь до обеда, типа часов пять.

Ты можешь заболеть, но это еще доказать надо. Более того, тебя еще твои же соотрядницы съедят, потому что, когда один человек болеет, встает конвейер. Это ж нужно его функции кому-то передать, а у другого есть свои функции, короче, это каждый раз геморрой и лучше не болеть. Плюс некоторые люди старались все-таки быть независимыми от помощи своих родных с воли и для них зарплата — это важно. Они стараются выполнять норму, несмотря на то, что она какая-то, блин, сумасшедшая. И причем она на бумаге одна, а в реальности другая, то есть, прям к нам приезжала проверка и мы смотрели официальные списки и они были вообще другими. А у нас под тысячу изделий в день нужно было шить. Ну, то есть, у каждого своя норма — если ты шьешь рукава, то тысяча рукавов, если какие-то кармашки, еще больше — три тысячи. В общем, они всё делают, чтобы ты не выполнял норму. Это чисто заработок: меньше заплатят тебе денег, больше останется в предприятии.

Я была сначала на настиле. У меня все лицо покрылось гнойными воспалениями, потому что этот синтепон лежал черт знает где, черт знает как. У нас были такие ржавые железные шкафы производственные, высокие, под два-три метра. Там не было лестниц и там лежал синтепон, туда его закидывали, потому что места в цехе нет. И приходилось карабкаться по полкам, ходить по шкафу, скидывать эти огромные тюки синтепона. Все твое лицо в этом ужасе, ты можешь провалиться в него. Мне было тяжело первый месяц, я думаю — блин, сейчас свалюсь с этого шкафа, сломаю ногу, полежу на больничном, почитаю книжку. И были травмы, потому что девушек-швей не обучают. Их сразу сажают за машинку и учат на личном опыте. Женщина прошивает себе руки и это считается «мелкой производственной травмой». Могут отпустить пораньше с работы, но никто тебе за это не даст больничный. Прошивают руки, случаются аллергические приступы, отеки квинке — сильная аллергическая реакция, от которой даже задохнуться можно, серьезный отек горла.
Приходилось таскать этот синтепон из цеха закройного. Цех находился в другом здании, и ты таскаешь синтепон, который нужен для работы, но твоя работа простаивает и люди, которые потом шьют твою работу, недовольны, потому что им нужно выполнять норму. А без тебя они норму не выполнят. При этом, если ты не будешь таскать тюки, которые сказал таскать бригадир, бригадир тоже будет недоволен. Я всегда старалась общаться по-человечески, и как-то я напросилась к женщинам на намеловочный. Ну, во-первых, я была отвратительной настильщицей, а во-вторых, я напросилась на намеловку, потому что там хотя бы не было этого дурацкого синтепона. Ну, и работа была полегче. Я работала по 9 часов стоя, на проходе, потому что намеловочного пространства отдельного не оборудованно.
Если колония понимает, что она не выполняет план по заказам, то могут вставить переработки. Потом ты подписываешь согласие задним числом, то есть, сначала ты работаешь по 12 часов в неделю, а потом тебе приносят бумажку, на которой написана другая дата, и ты подписываешь, что ты согласен на переработки. А ты уже отработал — поэтому, конечно, ты, блин, согласен.

Обыски, личные вещи

У нас была прекрасная женщина, которая уже сидела 7 лет и поэтому прекрасно знала свои права. Она отказывалась эту бумажку подписывать. Есть так называемая круговая порука, она заключается в том, что, если один человек шатает режим, за это наказывают всех. В нашей колонии это были обыски. Как проходит обыск? Ты сидишь, пьешь чай, читаешь книжку. Прекрасный воскресный день, насколько это возможно — доброе утро, девочки, мы в тюрьме. И тут приходят сотрудники, говорят выметаться нахрен. Они перерывают все сумки и оставляют это как есть. То есть, они вытаскивают все вещи. Если они просто пришли, то они могут, например, ничего не выбрасывать. Но если они, например, найдут у тебя третий лифчик, они тебе сделают взыскание и выкинут этот лифчик. Нужно, чтобы была застелена кровать, по уставу, как в армии. И они специально переворачивают все матрасы, скомкивают белье и одеяло. И после того, как прошел обыск, тебе нужно супер быстро весь этот бардак убрать, потому что они, если захотят, могут сделать скриншот и прицельно, лично тебе сделать взыскание. А это, опять же, шаг назад на пути домой, если там осталось много. Перекрыть взыскание практически нереально, для этого нужно очень много работать или стучать.

Что помогало, что поддерживало.

Ну, во-первых, есть шанс переехать. Я очень чувствительна к вопросу национализма. В моей камере начали гнать казашек, узбечек, которых у нас стало много. Их начали системно прессовать, не пускать в душ, еще что-то, это внутри заключенных было. И я тогда решила, что я в этом жить не хочу. Подошла к нашей старшей по камере и сказала, что «так и так, я могу нажаловаться оперативнику и уйти или я могу с твоего разрешения уйти, то есть, ты поговоришь с оперативником, и я уйду, но я вот эту херню терпеть не буду». И она поговорила с оперативником и я ушла, и ушли все кыргызские казашки — это было коллективное решение, от такой солидарности.

Ну, а что меня поддерживало? Меня очень поддерживало, что я писала дневник, что я замечала какие-то мелочи. Ну, то есть, помогает находить что-то красивое, что-то позитивное, верить себе. Потому что все вокруг говорят, что ты дура, а на самом деле ты не дура. И люди, наверное, тоже помогали. Потому что, например — я спасала из СИЗО кота и он мне прокусил палец, ноготь. Меня бы никто не повел в медпункт, чтобы что-то мне там сделать. И люди, с которыми я вообще не общалась, у которых было какое-то понимание в «домашней» медицине, мне этот палец реанимировали. Когда тебя собирают на этап, то есть, когда тебя увозят куда-то, у тебя есть буквально час, чтобы собраться. И это всегда неожиданно. И я не знаю, как в мужских колониях, но в женских принято людей собирать на этап. То есть, вот ты уезжаешь, и тебе кто что может, то и отдаст. Кто леггинсы, кто еще что. Я ехала в чужой куртке, потому что с моей что-то случилось. И мне просто отдали куртку, сказали, что раздобудут другую. И вот это чувство солидарности и единости в какой-то общей беде, оно меня поддерживало. 


Тюремная система — это беда одна сплошная, она никого не исправляет. При этом, например, у женщин не бывает пожизненного срока, они в любом случае освободятся, они будут жить в обществе. Большинство возвращаются обратно в тюрьму, просто потому что они настолько поломаны системой, что не могут жить вне её. Это прямо официальная статистика, что ты, скорее всего, вернёшься туда. Потому что мужчин, например, больше поддерживают с воли, а от женщин многие отворачиваются.

“Я не выдержала”

Я вышла и спустя два месяца я не выдержала. У меня было тотальное ощущение, как будто бы я не вернулась домой. И это факт — я так и не вернулась домой. С того момента, как я вышла на митинг, я так никогда и не вернулась домой. Вернулся уже кто-то другой. И более того, когда ты возвращаешься из тюрьмы, ты как будто бы дважды переходишь реку мёртвый. Ну, так я это ощущаю. И как будто бы все твои друзья, все твои родные, они тебя уже отпели, перегоревали, а ты выходишь живой, и как будто бы ты их мироощущение рушишь. 



Как будто бы ты уже тут не встраиваешься, у них уже что-то другое, что-то новое, и тебя там нет. Это было очень тяжело. Я сейчас намного более замкнутая, чем раньше. Если я раньше тянулась к людям, старалась как-то поддерживать связь, то сейчас я больше нахожусь в такой позиции, что человеку если надо, он напишет, а если не надо — я справлюсь сама. Я хожу к терапевту, мы немного касаемся темы моего заключения, но, возможно, мы еще об этом поговорим. Я не чувствую до сих пор связь с тем человеком, которым я была. Это, наверное, самое обидное, потому что я себе очень нравилась тогда. Ну, не всегда, не всю жизнь, но вот последние несколько лет до тюрьмы были самыми счастливыми в моей жизни. И не чувствовать связь с этим временем — ужасно обидно. Когда твоя новая жизнь начинается сразу с тюрьмы — это обидно. Вот у меня сейчас, как у человека, за спиной два года свободы и два, три года тюрьмы. А вот кем я была, ребенком, подростком — это все как будто бы не я, это как будто бы не мое, и от этого больно, потому что как будто бы у меня это отняли.

На протесте в феврале

Я скажу, что я не чувствовала любви в тот момент. Ну, то есть, конечно, есть стремление к справедливости, к миру, но тогда я чувствовала страх. И вообще я считаю себя очень трусливым человеком. Потому что я считаю, что намного больше пользы и намного опаснее, и намного смелее делать что-то, возможно, менее откровенное, менее заметное, но при этом на протяжении долгого времени. То есть, что-то, что требует продуманной системы, что связано с риском, что как бы накапливается. Например есть такой, я не помню имени, к сожалению, панк-музыкант, активист из республики Саха. Он очень долгое время делал арт-объекты, посвященные противостоянию силам зла. Делал он это анонимно. В общем, занимался распространением света, но на длительные дистанции, а не как я — спринтер. И его, в результате, тоже поймали или его вывезли, ну, короче, ничего не помню. Я это к тому, что я считаю себя человеком, стремящимся к справедливости, но я не считаю себя смелой. Я считаю себя, наоборот, очень трусливой, потому что я это сделала от какого-то дикого ощущения ужаса. И мне хотелось сделать что-то немедленно, чтобы раз — и всё. Чтобы уже не нервничать, не оглядываться, просто взять и сделать.